Что хотел сказать Толстой, или Чему учат учителей наши дети

[Гость Serge]

В школу учитель Сергей Александрович приходил с пистолетом Макарова в кобуре под мышкой. Дверь в класс открывал плавно: с той стороны к дверной ручке могла быть привязана граната. Входя в класс, оглядывал плинтус: нет ли свежих распилов? Под плинтус могли заложить взрывчатку.

 

Только потом, все внимательно осмотрев, начинал учить афганских детишек русскому языку. Так и расхаживал между рядов, ощущая под пиджаком тяжесть пистолета.

 

В эту окраинную школу Кабула отправляли работать только подготовленных, умевших обращаться с оружием учителей-мужчин. Его и в Афган-то взяли-то потому, что он был кандидатом в мастера спорта по спортивной гимнастике и два года отслужил на погранзаставе.

 

Вернувшись в Союз, он купил на заработанные в Афгане деньги квартиру в новостройке и пошел работать в школу. Так началась его многолетняя личная борьба с бедностью. В школе он преподавал русский и литературу. У него уже было двое детей, и он делал все, чтобы обеспечить их всем необходимым. Он набирал часы как только мог, но русского и литературы не хватало, и тогда он стал вести еще и физкультуру. У него было тридцать шесть часов русского и литературы и двенадцать часов физкультуры. Денег все равно не хватало, и тогда он взял еще полставки нянечки-уборщицы. Вечерами, когда школа пустела, «литератор» Сергей Александрович мыл в ней полы.

 

Вымыв шваброй полы, он приходил домой, раскладывал перед собой книги и готовился к урокам. Читая Толстого, подчеркивал важные места тонким карандашом. На следующее утро приходил в школу с целой стопкой книг русских классиков, из которых торчали десятки закладок. «Ну а вот тут, как вы думаете, ребята, что хотел этим сказать Лев Николаевич Толстой?»

 

Борьба с бедностью выматывает силы и нервы. Если ты уступишь ей хотя бы клочок своей жизни, то она тут же расширится и захапает тебя всего. Самое тяжелое время наступило в середине девяностых, когда денег, которые он получал в школе, перестало хватать на жизнь. Они с женой ездили на рынок с сумкой на колесиках и закупали там смерзшиеся груды окорочков. На счету был каждый рубль. Иногда он ходил по дворам и примечал, где лежат пустые бутылки. Вечером, когда двор темнел и пустел, он выходил и подбирал их. Тоже деньги.

 

Он никогда никому в школе не говорил о своем материальном положении, но дети все видели и понимали. Однажды после родительского собрания к нему подошел отец одного из учеников. Он был челнок, возил товары из Китая. «Сергей Александрович, не хотите подработать на рынке в Лужниках?» Учебный год шел к концу. Все лето он проработал продавцом в Лужниках, торгуя китайской одеждой, и заработал столько, сколько ни при какой нагрузке не могло принести учительство.

 

Эти деньги были нужны на репетиторов для детей. Сначала поступал в институт его сын, потом дочка. Репетитор из престижного вуза, уверенный в себе, вальяжный мужчина, давал гарантии поступления, но сын недобрал балла, а задавать вопросы было некому, потому что репетитор улетел в отпуск на Канары. Пришлось отдавать сына на платное отделение. Денег опять не хватало. Но он не терял спортивного оптимизма и не погружался в уныние, хотя по пятницам, в свой методический день, стал выпивать. Он закрывался в комнате, врубал классический рок и быстро уговаривал бутылку водки. Жена и дети знали, что в эти часы его лучше не трогать. Потом засыпал. С утра воскресенья у него были частные уроки.

 

Каждый свой свободный день и час он тратил на частные уроки. Он занимался с двоечниками, троечниками, готовил хорошистов к выпускным, ходил по квартирам своих состоятельных учеников и учил их, как правильно писать деепричастия и что значит правильная композиция сочинения. Он давал частные уроки десятками и сотнями, один за другим, как на конвейере. Он давал их вечерами после школы, по субботам и воскресеньям, в каникулы. С мягкой доходчивостью он все объяснял и объяснял детям, что хотел сказать Толстой, и в чем трагедия жизни Лермонтова, и как пишутся причастия, и когда не следует ставить мягкий знак. Он объяснил это за свою жизнь тысячам самых разных детей, среди которых были обалдуи и отличники, прилежные и ленивые, упорные и рассеянные, хулиганы и умницы. Потом они уходили, и приходили новые, и новым он тоже объяснял, в чем сила прозы Пушкина и что хотел сказать Толстой.

 

Вдруг рядом с его домом в здании бывшего детского сада открылась частная школа. Все окрестные учителя стремились туда попасть, там платили хорошие деньги. Его туда взяли сразу же: учитель-мужчина всегда в цене, да еще с опытом преподавания, включавшим Афганистан! Таких условий работы у него никогда не было. В классе было всего пять-шесть учеников. Под потолком висели видеокамеры, уроки транслировались на дисплее в кабинете директрисы. Ставить «двойки» и «тройки» было запрещено, после уроков нужно было заниматься с отстающими, чтобы у них были только такие отметки, которые нравятся родителям-спонсорам. Бедность больше не маячила мерзким призраком на горизонте, денег хватало, и он даже стал задумываться, не купить ли ему автомобиль.

 

Но тут школа обанкротилась. Никто не мог понять, как можно обанкротиться, имея с каждого ученика тысячу долларов в месяц, но директриса отвечала: «У меня на счетах ничего нет! Я банкрот!» И разводила руками. Долги по зарплате учителям она так и не отдала, но зато вскоре открыла новую частную школу в более престижном месте, в центре, неподалеку от Таганки.

 

Он вернулся в обычную школу, где работал прежде. В девяностые многие учителя меняли профессию, не выдерживая той жизни, на которую их обрекали маленькие зарплаты, большая нагрузка и вечное ощущение осла, на котором возят воду. Но только не он. Сергей Александрович никогда никуда из школы не уходил и всегда в ней оставался. Это была его земля, и он ее возделывал. Дети очень сильно изменились за те десятилетия, что он работал в школе. Раньше вопрос о том, что хотел сказать Толстой, вызывал интерес хотя бы у двух-трех подростков с ясными лицами. Теперь старый граф с морщинистым лицом и длинной седой бородой никого не интересовал. Нынешние дети были лишены тех прекрасных иллюзий, которые дает человеку литература. Им было безразлично, что хотел сказать Толстой, и чем бредил Достоевский, и почему Гоголь посылал Чичикова за мертвыми душами, и в чем очарование тургеневских пейзажей. Они говорили между собой о том, как устроиться и преуспеть в жизни и где кому сколько платят. Искусство писать сочинения — то самое искусство, преподаванию которого он посвятил годы — отмирало, потому что теперь на приемных в вузы писать сочинения не требовалось. Повсюду воцарялся куцый, убогий ЕГЭ.

 

Как московский учитель с большим стажем, имеющий четырнадцатый разряд, он зарабатывал теперь сорок тысяч рублей в месяц. Ему теперь не грозили ни гранаты афганцев, ни нищета ельцинских времен, ни страх того, что он, беспрерывно уча чужих детей, не сможет заработать на еду и одежду своим. В нем уже не было, как прежде, большого спортивного азарта, и на переменах этот невысокий улыбчивый учитель уже не бегал в спортивный зал, чтобы побросать мячик в кольцо. Субботние запои тоже прекратились, он больше не пил как оглашенный под звуки своего любимого классического рока, снимая с себя страшный стресс пятидесяти рабочих часов. Он жил теперь тихо и спокойно, в каком-то странном смирении и удивлении. Его удивляло, как быстро прошли эти двадцать пять лет непрерывной тяжелой работы, удивлял свой возраст — ему уже было пятьдесят — и удивляло то, что он все-таки не дал загнать себя в бедность и в конце концов даже купил «Рено Логан» очень красивого перламутрового цвета.

 

Алексей Поликовский